Скажем так, грандиозных трудовых амбиций по поводу моей первой писательской резиденции у меня с самого начала не было. Я уже давно смирилась с тем фактом, что чем идеальнее условия для письма — тем меньше вероятность вообще хотя бы что-то написать. Но поскольку я уже давно живу на грантовых хлебах, я достоверно знаю одно: в конце будет отчет, и выдумывать его надо начинать с самых первых часов любой стипендиальной программы. Поэтому я еще дома разработала, как мне казалось, хитроумный и оригинальный план: подменить историю писательского поражения историей читательского триумфа. И набрала с собой два килограмма книг.
В первый же вильнюсский вечер, горячо обсуждая с коллегой Кириллом прелесть ипохондрии как приема и прельстительность ипохондрии как практики, я уже начала прикидывать, что вместо Ханны Арендт следовало захватить с собой лишнюю бутылку рислинга. С каждым следующим днем становилось понятно, что мой коварный план про продуктивное чтение терпит фиаско, поскольку в двух килограммах книг не оказалась ни грамма подходящего сентябрьскому Вильнюсу нарратива. Поэтому я спешно перегруппировалась и занялась редактурой старых текстов, на которую всегда не хватает времени. Работать я волевым усилием ходила к самому открытию в кофейню Mint Vinetu с литовскими книгами и жидковатым кофе — и это было верное решение. В кафе собирается преимущественно литовскоязычная публика почитать и сдержанно поговорить (по всей видимости) о прочитанном на непонятном мне, и потому не отвлекающем языке. Неприятное исключение составляли только шумные немецкие туристы, обсуждавшие местные достопримечательности и сверявшие собственные впечатления с путеводителем, и — один раз — русскоязычный юноша, долго болтавший по телефону со своей бабушкой о конструктивизме (но эту беседу я прослушала с большим интересом). В пятом часу я отправлялась на поздний обед (он же ужин) и, как последний престарелый эмигрант, унюхавший дымок отечества, каждый вечер заказывала себе драники, свекольник и квас. (Так что обсудить изысканность устриц в излюбленном резидентами René я категорически не смогу).
На второй неделе я начала ездить в исторический архив, где запоем прочитала все документы по Виленскому цензурному комитету с 1840 по 1870 год: служебные записки, жалобы, доносы, подробные черновики рапортов в Петербургский комитет, написанные скверным убористым почерком мнительных цензоров. Это трудное чтение произвело на меня весьма неожиданный эффект: внезапно я прониклась глубоким сочувствием к цензорской работе. Мне кажется, цензоры были самые нервные и болезненные люди своего времени. И тут бы обсудить этот новый аспект ипохондрического письма, но коллега Кирилл как назло уже уехал в Минск. Поэтому я остановилась на том, что когда-нибудь, когда все гранты закончатся, я напишу филологический роман о самом пристрастном и беспокойном читателе и — учитывая обильное количество вымаранных и наглухо заштрихованных пассажей в длинных докладах — о самом самокритичном писателе: виленском цензоре. Благо первые наброски я уже сделала в резиденции.
