Автор текстов, музыкант трио Port Mone, архитектор.
Наверное, это лучшее, что может происходить с человеком, — инъекция из двух недель вне. Выключенный телефон связей, выдернутый провод доступности, встреча с собой и сообщения, которые пишешь и сразу видишь, что прочитаны. Потому что пишешь сам себе.
Резкая смена привычной рутины и ежедневного контекста работают как своеобразный лифт наверх внутри башни самоощущения. Из полуподвального кабинета повседневности и понятных связей ты поднимаешься на высоту паузы — на балкон, где ничего не происходит и не должно. А вдобавок, с него далеко видно, вокруг очень красиво, и язык, на котором о чем-то говорят внизу, непонятен.
Смена контекста — классный экзамен для текстов, в нем написанных. Насколько важны теперь эти слова, появившиеся где-то там (пусть и на родине)? Насколько масштабируемы эти чувства и смыслы, застрявшие в буквах привычного языка и в кодах привычного мышления? Может быть, то, что нужно отредактировать, стоит просто оставить, и начать все заново?
Понятно, что через сутки таких философствований начинаешь думать, что к черту текст, и склоняться к тому, что стоит обходиться абстрактным и надкультурным искусством, вроде музыки. Наверное, поэтому я несколько вечеров подряд пытался найти лавку Огинского — лавку, из которой звучат его полонезы. Только делал это в темное время суток и был безуспешен.
Интерес, меланхолия и необходимость отвлекаться от работы таскали меня по всем паркам и некрополям: на старых кладбищах Вильнюса неимоверно красиво. Там особенно остро чувствуется, как выгодно ты отличаешься от мертвых: можешь ходить, смотреть, видеть, а потом бежать-спешить выливать это во что-то многословное и полное воздуха и мягких лиственниц. Ну, или просто стоять во дворе-колодце под снегом.
Нагулял на кладбищах и настоял под снегом 70 тысяч новых знаков про любовь, не тронул ни одного старого текста. Хочется следующей инъекции из времени вне.
***
Мы говорим, слушаем. Мы переводим на понятный нам язык сказанное миллионы раз и тысячи лет назад. Мы все работаем переводчиками простых, как формы старых надгробий, вещей: тяжелая жизнь, иррациональная любовь, стремление вверх мыслями или делами. Переводим каждый со своей степенью усердия и грамотности. Становится все сложнее: наши надгробия сегодня вычурны и крикливы, будто тот, кто под ними, впервые умер, впервые любил или впервые верил.
Сегодня мы — страдающие от вариантов перевода переводчики, а те, кто нас читает или слышит, страдают от количества вариантов интерпретаций этих переводов. Что же делать? Разом замолчать не получится. И, наверное, именно эта разухабистость, отсутствие однородности и куча людей, которым хочется е*нуть, — и есть наш ковёр на стенах, фотки на фоне которого мы с радостью и усмешкой пересмотрим в старости. Когда в переводчиках не будет нужды.
